Алексей Мапых - из давно забытой страны, где живопись еще не умерла, где рассказывают сказки и верят... Бог знает во что верят в его стране. Коты летают по воздуху, по лесу ходят "охотники по­неволе", соборы дышат как люди, а люди... Люди Мапых - это особая история. Мы к ней еще вернемся.

Алексей Мапых - современный бродяга. Родился в Берлине, живописи учился в Москве, живет с женой и дочкой в Киеве. Ездит по Европе и рисует. В швейцарских Альпах к этюднику подошли люди - Русский? Альпы рисует?

Алексей Малых сам не знает, что рисует, верней пишет. "Что Бог на душу положит", - как говорили на Руси. Северное Ферапонтово, Монмартр, жизнь вороны или просто "проникающее движение".

"Пишу, как летает птица, без всяких теорий и объяснений", - говаривал Пабло Пикассо, Клее, Миро, Танги - кумиры московской художественной молодежи 70-х. В спертой тоталитарной атмосфере свобода художественная вдыхалась как глоток свежего воздуха в окошко камеры. Незаангажированность - религия поколения "дворников и сторожей", как обозвал поколение и время лидер советской рок-культуры Б.Г. - Борис Гребенщиков.

"Пишу до ощущения "приема". Тогда сразу бегу", - больше всего Малых боится стать "известным" художником, имидж-мейкером, знающим что и как надо. Боязнь стать "приват-доцентом" - формо­образующий фактор в русской культуре.

Были и собственные пророки - по улицам Москвы еще ходил легендарный, всегда нетрезвый Зверев, писавший на спор даже дворницкой метпой, учил Малыха писать и дышать свободно старый друг Виктор Казарин, глава московского неоэкспрессионизма. Кипящий котел Малой Грузинской, места первых московских неофициальных выставок, выбросил в жизнь максималиста, бредившего предельной искренностью и свободой во всем, вплоть до последнего мазка и личной жизни. Эти мальчики мечтали стать не "богатыми и знаменитыми", а найти, почувствовать "что-то очень важное", что... они и сами толком не могли варазить. Некоторые погружались в перманентную трагедию "личность-социум", отягощенную тоталитарными метастазами, с веером от соц-арта до кабаковского концептуализма, но Мапых - совсем из другого мира, удивительное существо.

"Как ворона, как кот - смотрит на мир не глазами взрослого, современного человека, а какой-то другой сущности", - как сказала одна молодая художница.

Малых уехап из Москвы, как в XIX веке уезжали в Арль. Выпал из московского унифицирующего ритма - и научился слышать и видеть то, что вокруг. Будто сошеп с поезда на степном полустанке. Ночь. Тишина. Вроде глушь страшная. А потом видиш - звезды над головой, спышиш - настоящая додекафония каких-то кузнечиков, вдали - тень чья-то мелькнула. Начинаешь ощущать - здесь тоже жизнь.

Тяга к искренности, аутентичности вывела Мапых на живопись странную, полудикую, шаманство какое-то. Он будто забыл, чему его учили: перспектива, пространственные ппаны, композиция. Какая композиция у ветра, крика птицы? Ветра, пронизывающего бесконечные степные пространства и толщу веков. Пространство его новой живописи смялось, скомкалось. Сквозняк столетий. На современной живописной ткани проступают неолитические пиктограмы, из потемневших иконных досок выходят оживающие образы. Старая деревянная тряпка, найденная на чердаке хаты, при поднесении к глазам разыгрывает целую пастораль давно отлетевших сценок. Малых будто сидит у себя в башне и наводит подзорную трубу то на зверя, то на птицу, то на церковь какую. А в трубу встроен детский калейдоскоп. Встряхнешь - и все как в сказке. Смещение фокуса - в сторону чудесного. Живопись Мапых - театральный занавес, отделяющий нас от жизни поездных расписаний. "Не для всех, только для сумасшедших"

- как там у Гессе. Волнующийся, колеблющийся занавес - пишет обычно в несколько слоев, подмалевок, лессировки - то улет в бесконечные дали времени и пространства, то сверхматериальный выплеск фактуры. Занавес, расшитый звездами и магическими знаками. Того кукольного театра, в который в детстве нас водила мама.

С детьми у Мапых особая связь, тайный контакт - как со зверьми и растениями. Работал одно время в детской художественной школе - уверяет, что у них научился большему, чем в институте. Есть холсты - совсем детские рисунки, как написанное в любимых Карпатах "Притяжение". Что это? Горный пейзаж, снежная лавина, древний страх и восторг перед стихией, детская радость от ощущения этой
самой стихии, крик "Ах"? Помните Ива Танги, любимого художника Малых: "Мама, папа ранен!"? "Ах" - это летящие хлопья и перья, тревожное состояние живописных масс, большого белого пятна, нависшего над малым, вздернутые руки человечков, напружинившаяся спина оленя и хрупкая беззащитность домиков внизу. Все, все сразу. Мапых - виртуоз-полифонист. Экпрессионистское живописное месиво и пикассовско-папьмовские "процарапывания", объемная форма и графический значок-символ, почти натурное видение и пиктографические "послания", беспредметная стихия и сюжет. Это как Штокхаузен мечтал о конфигурации, развивающейся сразу по многим координатам.

Есть такое старое карпатское словечко - "мольфар" /волшебник - А.Т./. Смотришь на него - маленький, коренастый, с неказистой бородкой и типично русским носом картошкой, вроде бы обыкновенный мужичок, а с другой стороны - странствующий принц, видящий мир через "сказочные очки". Мне всегда было интересно, что у него в голове происходит? И не придумывает ведь, не сочиняет, именно "всматривается". Когда приезжает в те же Карпаты, первым всегда пишет натюрморт - камертон. Настраивает орган горного леса, скрипку прыгающего диалекта, пьяной, леденящей душу старинной сельской песни. Эти поездки воспринимает как очищение, промывание зрения и слуха.

Весь постренессансный вектор развития европейской культуры был направлен на преобразования, покорение птиц, зверей, растений. Малых хочет быть птицей, зверем, растением. Была у него выставка, где охотники сидели в клетках, а по залу бродили чудесные проволочные звери. Еще для Сезанна была "природа внутри нас", для Мапых "мы внутри природы". Антропоцентризм - нет для него слова ругательней. Весь век наш тянулся к стихийной силе примитива, тому, что Аполлинер назвал когда-то, "уникальной чистотой пугающих эмоций". Но если Гоген смотрел на дикаря глазами цивилизованного человека, Пикассо влазил внутрь этого самого дикаря, Малых "коллективное бессознательное" расширяет до зверей и птиц.

Есть художники, замкнутые на предмете - знаменитые бутылки Моранди, Малых пишет все, что встречается на его пути бродяги. Но депо в том как! Не объект ведь важен - новая структура языка. Структура "открытого" мира, открытого ночным звукам леса, генетической памяти магических праобрядов, нелинейной логике жизни иконы в веках и витальной силе растения.

Помните, были уже в Китае когда-то такие художники - их называли люди "ветра и потока". Новая старая Welt music?

И также Малых не заканчивает, не отшлифовывает до застывшей стадии - непрерывно становящаяся, развивающаяся форма.

Представьте себе ночной город, населенный персонажами его картин. Взойдет солнце и начнется такая жизнь!

Эти кляксы, потеки - легко, как бы играет. Хейзинга бы прыгал от счастья.

Совсем не старается приукрасить, сделать значительным. Просто рисует себе. Потому что пюбит это депо - рисовать. И учили его когда-то в Москве это делать "с кайфом". "Пока есть балдеж, кайф, пока "ведет", пишу". "Балдеж", "кайф", "драйв", "ведет" - эти арготические дефиниции еще найдут своего глубокомысленного толкователя, а мы пока с Лешей водочки хоподной выпьем и закусим огурчиком хрустящим. Я то знаю, куда "ведет" - к ощущению себя частицей мира, "яростного и прекрасного мира", как писали в начале века.

Шаман, ему бы на оленьих шкурах, на березовой коре, на стенах скал писать. Зеленые, постройте, наконец, Храм. Уже пришли художники, умеющие написать голос птицы.